Каждый раз покупка Ирвинга для меня — лишний нг и др вместе взятые. Это тот момент, когда толстая книжка, и чтоб с тонкими страницами, и чтоб с маленькими буковками, чтобы читать больше и еще немного, жаль все это все равно кончается. И конечно же это тот момент, когда знаешь, что тебя ждут сотни страниц мельчайшего плетения сюжета, и не уверен, что в этот раз осилишь, и боишься, что будет неудачный опыт. Вдруг запутаешься в этом плетении, да и задушишь себя ненароком. Но к счастью Ирвинг — это Ирвинг, поэтому доходишь до конца клубка истории, достаешь десятый носовой платок, предыдущие уже все зареваны, и понимаешь, что роман начавшийся одним главным героем внезапно кончается совсем другим. Почти как начали за здравие, а закончили за упокой, только с радостной ноткой восхищения фокусом автора.
Романы Ирвинга, а этот не стал исключением, напоминают мне детские книжки-раскладушки. Ты открываешь понемножку, видишь часть конструкции, часть задумки, часть действия. Раскрываешь еще дальше, из страниц поднимаются все новые и новые герои. А Ирвинг любит, чтобы были три главных героя, если не один, и к ним прилагающиеся еще двадцать второстепенных, но не проходящие мимо, а обязательно присевшие на краешек читательской души. И чтобы ощутить всю полноту книги нужно дойти до финала, нужно развернуть историю полностью. При этом автор как шаловливый леший, куда хочет, туда и заведет вас, откуда захочет, оттуда и начнет рассказывать. И вроде бы вы начинаете с начала, но одновременно оказываетесь ногами в середине событий, упав пятой точкой в самый эпицентр начала всего — в последнюю ночь на Извилистой реке. А между этим и финалом появляются профессии — повара, лесорубы, писатели, учителя и даже немного сценаристы, появляются женщины в жизни мужчин — от свободной духом итальянки, индианки весом в триста фунтов, китайской Пижамной леди, корейской писательницы до Небесной леди, спустившейся на землю в чем мать родила, появляются дети, преследуемые голубым мустангом без водителя, появляются убийцы, любовники и самоубийцы, появляются все и всё, кто и что может существовать в этом мире и заглянуть на огонек к любому из нас, смотря как повернет велосипедная дорожка жизни.
За это Ирвинга многие не любят. За это я обожаю Ирвинга. За то, что его романы многогранны, за то, что он не боится доводить до абсурда, превращая его в жизнь, или может быть наоборот? За то, что для него одинаково важны места, окружение и люди. За отстаивание его точки зрения писателя, что роман не обязан быть автобиографичен, а Хемингуэй на этот счет мог ошибаться, или по крайней его писательская правда была правильна прежде всего для него самого, а не для всех других. За то, что только в романе Ирвинга может быть такой герой как Кетчум, который висит на протяжении всей книги на телефонном проводе в разговорах, указаниях и беседах, который пишет женским почерком рукой Нормы Шесть, женщины в мужской рубашке, который остался где-то там, сквозь строчки у Извилистой реки, но который по факту оказывается самой главной движущей силой двух мужчин, заставившей их прожить непростую, но такую жизнь.